Неточные совпадения
— Вот эта дама с розой
в волосах, — объясняла Заплатина, — переменяет каждый
сезон по любовнику, а вот та,
в сером платье… Здравствуйте, Пелагея Семеновна!.. Обратите, пожалуйста, внимание на эту девушку: очень богатая невеста и какая красавица, а отец был мясником. И держит себя как хорошо, никак не подумаешь, что
из крестьяночек. Да… Отец
в лаптях ходил!..
По словам корейцев,
в зимний
сезон они убивают до 125 кабарожек,
из которых 75 процентов приходится на маток.
Раз,
в Шестилавочной, меня обогнал
в темноте какой-то «
из благородных», я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое
в бумаге и одет был
в каком-то кургузом и безобразном пальтишке, — не по
сезону легко.
Вот
в третьем этаже этого флигеля и остановилась приехавшая
из Пензы молодая артистка Е.О. Дубровина-Баум
в ожидании поступления на зимний
сезон.
Сезон 1879/80 года закончился блестяще; актеры заработали хорошо, и вся труппа на следующую зиму осталась у Далматова почти
в полном составе: никому не хотелось уезжать
из гостеприимной Пензы.
А там шумный Ростов.
В цирке суета — ведут лошадей на вокзал, цирк едет
в Воронеж. Аким Никитин сломал руку, меня с радостью принимают…
Из Воронежа едем
в Саратов на зимний
сезон.
В Тамбове я случайно опаздываю на поезд — ждать следующего дня — и опять новая жизнь!
Сезон закончили с адресом Григорьеву от публики и подарками кое-кому
из актеров. Григорьев с семьей, Казаковы и Львов-Дитю, который вынес Сонечку на руках
в экипаж, выехали вечером, а мы, чтобы не обращать на себя внимания жителей, отправились
в ночь до солнечного восхода. Не хотели разочаровать публику, еще вчера любовавшуюся блестящими грандами, лордами, маркизами и рыцарями, еще вчера поднесшую десятирублевый серебряный портсигар с надписью: «Великолепному Н. П. Изорину от благодарного Моршанска».
Его поставили на афишу: «Певец Петров исполнит „Баркаролу“. Сбор был недурной, виднелся
в последний раз кой-кто
из „ермоловской“ публики. Гремел при вызовах один бас. Петров имел успех и, спевши, исчез. Мы его так и не видели. Потом приходил полицмейстер и справлялся, кто такой Петров, но ответа не получил: его не знал никто
из нас, кроме Казанцева, но он уехал перед бенефисом Вязовского, передав театр нам, и мы доигрывали
сезон довольно успешно сами.
В этот
сезон она служила
в Ростове-на-Дону, и об ее успехах писали обе воронежские газеты — «Телеграф» и «Дон», которые вообще отводили много места театру, перепечатывая известия
из газет, благо материал вполне цензурный, весьма читабельный, а главное — бесплатный.
Как бы то ни было,
сезон закончился хорошо, труппа переехала
в Тамбов, Андреев-Корсиков сманил меня
в Рязань, куда получил ангажемент, и мы с ним зашагали по шпалам
из Кирсанова
в Рязань, ночуя под ставками снеговых щитов, сложенных избушкой, закусывали на станции всухомятку и баловались чайком у путевых сторожей.
Мы собирались с
В. П. Далматовым идти завтракать, когда сторож Григорьич ввел
в кабинет И. К. Казанцева, известного актера и антрепренера. С Далматовым они расцеловались, как старые друзья. Казанцев проездом
из Самары
в Москву заехал
в Пензу, чтобы пригласить Далматова на летний
сезон в Воронеж, где он снял театр.
Этот
сезон и Великий пост мы провели вместе с князем к Тамбове, а через год дружески встретились с ним
в Москве,
в Артистическом кружке, действительным членом и даже одним
из учредителей которого он состоял. Любопытный тип был светлейший князь К. К. Имеретинский.
В один
из подобных неудачных
сезонов в городе, где служил Ханов, после Рождества антрепренер сбежал. Труппа осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки от публики, с женой и детьми добрался до Москвы и остановился
в дешевых меблированных комнатах.
В один летний
сезон Бегушев приехал на воды; общество было там многочисленное и наполовину состояло
из русских, и по преимуществу женщин.
Но для того, чтобы воспользоваться этими благами и извлечь
из них ту сумму обновленных сил, которая нужна для бодрого перенесения предстоящих
в зимний
сезон задач (
в чем бы они ни состояли), необходима такая обстановка, которая представляла бы собой картину полного и невозмутимого безмятежия.
Эти последние волнуют и изнуряют пуще всех огорчений, которые испытывает культурный человек во время длинного зимнего
сезона, потому что они не дают ни отдыха, ни срока, преследуют ежеминутно и производят тем большую досаду, что,
в сущности, цена каждой
из них, взятой
в отдельности, — грош.
Случалось, что такой добычей оказывался, по его собственному выражению, какой-нибудь «рыцарь из-под темной звезды» — шулер, известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман — ужас всех редакций, зарвавшийся кассир или артельщик, тратящий по ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с безумием человека, несущегося
в пропасть; но бывали также предметами его спортивного увлечения знаменитости
сезона — пианисты, певцы, литераторы, чрезмерно счастливые игроки, жокеи, атлеты, входящие
в моду кокотки.
Почти половину населения слободки составляли татары, которые смотрели на этот
сезон с своей особой точки зрения. Мерзлая земля не принимает следов, а сыпучий снег, переносимый ветром с места на место, — тем более… Поэтому то и дело, выходя ночью
из своей юрты, я слышал на татарских дворах подозрительное движение и тихие сборы… Фыркали лошади, скрипели полозья, мелькали
в темноте верховые… А наутро становилось известно о взломанном амбаре «
в якутах» или ограблении какого-нибудь якутского богача.
Из городов балтийского побережья я жил четыре
сезона в Ревеле, четыре
в окрестностях Риги и три
в Аренсбурге, на острове Эзеле.
В одну
из моих побывок
в Ревеле, — помнится,
в первый год, когда там губернаторствовал М. Н. Галкин-Врасский, — я нанял себе домик
в аллее «Под каштанами». Это
в самом Екатеринентале, близко парка, близко купален, близко «салона» и недалеко от дома губернатора, к которому я тогда был вхож.
Те
из них, кому случай, талант или удача успели сковать прочные, громадные имена, заранее уже запаслись на летний
сезон ангажементами
в богатые губернские города, издавна славящиеся любовью и привязанностью к цирковому искусству.
Нас — пятеро: клоун
из цирка Чинизелли, Танти Джеретти с женой Эрнестиной Эрнестовной; клоун Джиакомо Чирени (попросту Жакомино)
из цирка «Модерн»; ваш покорный слуга и гастролировавший за прошедший
сезон в обоих цирках укротитель диких зверей Леон Гурвич, чистокровный и чистопородный еврей, единственный
в своем племени, кто после пророка Даниила занимается этой редкой, тяжелой и опасной профессией.
В конце июня или
в начале июля,
в самый
сезон мошкары — местной египетской казни, «сгоняют»
из сел народ и велят ему засыпать высохшие колеи и ямы хворостом, кирпичным мусором и камнем, который стирается между пальцами
в порошок; ремонт продолжается до конца лета.
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный
сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший
в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах
в Москве, передразнивая, как московские студенты
из райка выкрикивали его имя с русским произношением.
А их были и тогда тысячи
в Латинском квартале. Они ходили на медицинские лекции,
в анатомический театр,
в кабинеты,
в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто
из любопытства заглянет к тому или иному профессору. И
в первый же мой
сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Париж еще сильно притягивал меня.
Из всех сторон его литературно-художественной жизни все еще больше остального — театр. И не просто зрелища, куда я мог теперь ходить чаще, чем
в первый мой парижский
сезон, а вся организация театра, его художественное хозяйство и преподавание. «Театральное искусство»
в самом обширном смысле стало занимать меня, как никогда еще. Мне хотелось выяснить и теоретически все его основы, прочесть все, что было писано о мимике, дикции, истории сценического дела.
Я не знаю, оставался ли там
в сезон 1868 года кто-нибудь
из русских беглецов, но если и оставался, то
из самых темных.
Самой интересной для меня силой труппы явился
в тот
сезон только что приглашенный
из провинции на бытовое амплуа
в комедии и драме Павел Васильев, меньшой брат Сергея — московского.
Эди, подзавитой, с усиками
в ниточку, вертлявый и изысканно франтоватый, подпрыгивал, играя свои вальсы и польки, сортом гораздо хуже композиций своих старших братьев. Но это была одна
из типичнейших фигур веселой Вены,
в данный момент больше даже, чем его брат Иоганн. Между его польками и вальсами, его подпрыгиваньем, усами
в ниточку и белыми панталонами при фраке (
в летний
сезон) и веселящейся Веной вообще — была коренная связь.
Я шел по Regent-Street
в обществе А.И.Бенни и Роль-стона и не знаю, какая внезапная ассоциация идей привела меня к такому же внезапному выводу о полной моральной несостоятельности наших светских женщин. Но это явилось мне не
в виде сентенции, а
в образе молодой женщины
из того «круга», к которому я достаточно присмотрелся
в Петербурге
в сезоны 1861–1865 годов.
Познакомился я еще
в предыдущий
сезон с одним
из старейших корифеев"Французской комедии" — Сансоном, представителем всех традиций"Дома Мольера". Он тогда уже сошел со сцены, но оставался еще преподавателем декламации
в Консерватории. Я уже бывал у него
в гостях,
в одной
из дальних местностей Парижа,
в"Auteuil". Тогда он собирал к себе по вечерам своих учеников и бывших сослуживцев. У него я познакомился и с знаменитым актером Буффе, тогда уже отставным.
С отцом мы простились
в Липецке, опять
в разгар водяного
сезона. На бал 22 июля съезд был еще больше прошлогоднего, и ополченские офицеры
в серых и черных кафтанах очутились, разумеется, героями. Но, повторяю,
в обществе среди дам и девиц никакого подъема патриотического или даже гуманного чувства! Не помню, чтобы они занимались усиленно и дерганьем корпии, а о снаряжении отрядов и речи не было. Так же все танцевали, амурились, сплетничали, играли
в карты, ловили женихов
из тех же ополченцев.
В самом начале театрального
сезона 1869–1870 года
в"Водевиле"дебютировала молодая артистка, по газетным слухам — русская, если не грузинская княжна, готовившая себя к сцене
в Париже. Она взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед тем не встречался, и перед тем, как идти смотреть ее
в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой русской барышни и ее решимости выступить сразу
в новой пьесе и
в заглавной роли
в одном
из лучших жанровых театров Парижа.
И граф не стал вовсе избегать разговоров со мною. Напротив, от него я услыхал — за два
сезона, особенно
в Карлове — целую серию рассказов
из его воспоминаний о Пушкине, которого он хорошо знал, Одоевском, Тургеневе, Григоровиче, Островском.
В сезон 1868 года он уже
из директора театра очутился гастролером
в театре, где шла пьеса Диккенса, переделанная
из его романа"Проезд закрыт".
А к следующему
сезону он назначил дни — сколько помню, по четвергам, и через три года
в один
из них состоялось и мое настоящее знакомство с А.И.Герценом.
Еще
в первый мой приезд Рольстон водил меня
в уличку одного
из самых бедных кварталов Лондона. И по иронии случая она называлась Golden Lane, то есть золотой переулок. И таких Голден-Лэнов я
в сезон 1868 года видел десятки
в Ost End'e, где и до сих пор роится та же непокрытая и неизлечимая нищета и заброшенность, несмотря на всевозможные виды благотворительности и обязательное призрение бедных.
Первого
из них я уже не застал
в Ницце (где я прожил несколько зимних
сезонов с конца 80-х годов); там он приобрел себе имя как практикующий врач и был очень популярен
в русской колонии. Он когда-то бежал
из России после польского восстания, где превратился
из артиллерийского офицера русской службы
в польского"довудца"; ушел, стало быть, от смертной казни.
От Вырубова же я узнал, что А.И.Герцен приезжает
из Швейцарии
в Париж на весь
сезон и будет до приискания постоянной квартиры жить
в Hotel du Louvre. Вскоре потом он же говорит мне...
Обе мои пьесы очень нравились комитету."Однодворца"еще не предполагалось ставить
в тот же
сезон, из-за цензурной задержки, а о"Ребенке"Федоров сейчас же сообщил мне, что ролью чрезвычайно заинтересована Ф.А.Снеткова.
Я поехал
из Бадена сначала
в Швейцарию на конгресс"Мира и свободы", который должен был собраться
в Берне. У меня была совершенно выясненная программа: после этого конгресса пожить
в Мюнхене и остаться
в Вене на весь зимний
сезон. Ни
в Мюнхене, ни
в Вене я еще до того не бывал.
Никто
из заезжих иностранных виртуозов не мог помрачить его славы как пианиста; а
в Петербург и тогда уже приезжали на
сезон все западные виртуозы. Великопостный
сезон держался тогда исключительно концертами (с живыми картинами), и никаких спектаклей не полагалось.
Когда я сказал им, что,"может быть",
в конце сентября попаду туда, они мне сообщили, что едут оба
из Москвы прямо
в Париж, где и останутся весь
сезон.
Вообще же, насколько я мог
в несколько бесед (за ноябрь и декабрь того
сезона) ознакомиться с литературными вкусами и оценками А. И., он ценил и талант и творчество как человек пушкинской эпохи, разделял и слабость людей его эпохи к Гоголю, забывая о его"Переписке", и я хорошо помню спор, вышедший у меня на одной
из сред не с ним, а с Е.И.Рагозиным по поводу какой-то пьесы, которую тогда давали на одном
из жанровых театров Парижа.
В труппе были такие силы, как Милославский, игравший
в Нижнем не один
сезон в те годы, когда я еще учился
в гимназии, Виноградов (впоследствии петербургский актер), Владимиров, Дудкин (превратившийся
в Петербурге
в Озерова), Никитин; а
в женском персонале: Таланова (наша Ханея), ее сестра Стрелкова (также
из нашей нижегородской труппы), хорошенькая тогда Прокофьева, перешедшая потом
в Александрийский театр вместе с Дудкиным.
Определенного плана на следующий
сезон 1870–1871 годов у меня не было, и я не помню, чтобы я решил еще
в Вене, куда я поеду
из Берлина на вторую половину лета. Лечиться на водах я еще тогда не сбирался, хотя катар желудка, нажитый
в Париже, еще давал о себе знать от времени до времени.
В тот
сезон красноречие Гамбетты с его тоном и порывами трибуна смущало бы Палату, которая вся почти состояла
из приверженцев режима Второй империи гораздо сильнее, чем это было год спустя.
Другой толкователь Шекспира и немецких героических лиц, приезжавший
в Россию
в те же
сезоны, тогда уже немецкая знаменитость — актер Дависон считался одной
из первых сил
в Германии наряду с Девриеном.
Евгении Алексеевич Поджаров, jeune premier, [первый любовник (франц.)] стройный, изящный, с овальным лицом и с мешочками под глазами, приехав на
сезон в один
из южных городов, первым делом постарался познакомиться с несколькими почтенными семействами.
— Хорошо! Очень хорошо! — перебил Ершаков, двигаясь на стуле. — Даже не ожидал, что так сочините. Ловко! Только вот что, милый друг… нужно тут как-нибудь тень навести, затуманить, как-нибудь этак, знаешь, фокус устроить… Публикуем мы тут, что фирма только что получила партию свежих первосборных весенних чаев
сезона 1885 года… Так? А нужно кроме того показать, что эти только что полученные чаи лежат у нас
в складе уже три года, но, тем не менее, будто
из Китая мы их получили только на прошлой неделе.
В громадном, роскошном доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царила какая-то тягостная атмосфера. Несмотря на то, что это был разгар
сезона 187* года, солидному швейцару, видимо
из заслуженных гвардейцев, с достоинством носившему княжескую ливрею и треуголку, привычно и величественно опиравшемуся на булаву, с блестевшим, как золото, медным шаром, — было отдано строгое приказание: никого не принимать. Было воскресенье, четвертый час дня — визитные часы петербургского большого света.